По тёмной пустынной улице, оживляемой лишь патрулям, добрались до тёмной массы дома, ощупью поднялись по невидимым ступенькам на свой этаж…
– Ну вот и домой пришли, – сказала мама облегчённо. И тут же осеклась… – Домой… Это ведь просто так сказать: домой. А где он, наш дом?.. Далеко-далеко – так далеко, что и не представить. Когда-то воротимся в него? – вздохнула. – Этот дом только потому дом, что никак по-другому его не назовёшь и совсем он не наш. Как и всё здесь. Красиво, аккуратно, ухожено, удобно, а всё чужое… – Она неприязненно оглянулась по сторонам, будто видела сквозь стены всё окружающее пространство.
Ночь после бомбёжки повозилась, затихла и притворилась спокойной. Мне всё равно долго не спалось. Память восстанавливала фрагменты из кинофильма… Вот к лицу Зои фашист подносит зажжённую зажигалку… Ей страшно. Но она не отворачивается. Другой немец с ужасом и изумлением смотрит на неё – тоже человек… Человек ли? Разве способен человек так издеваться и мучить другого человека, да ещё и красивую девушку. Вот Зоя поджигает угол сарая… Это непонятно: почему поджигает, а не бросает гранату, как, по моему мнению, должен поступить партизан. Граната и дом разнесёт, и фашистов поубивает. А тут – поджог… Прислушиваюсь к тишине: не полетают ли опять немецкие самолёты… Нет. Тихо… Вспоминаю: папа рассказывал, что на фронте лучше спится когда где-нибудь раздаётся стрельба. Если она затихает – солдаты обеспокоено просыпаются: что бы это значило? Не готовят ли окаянные какую-нибудь пакость… Странно и не понятно: если стреляют – значит могут и убить, а люди спят. Перестают стрелять – угроза гибели временно отменяется – люди просыпаются… Но это с которой стороны стрелять перестают? Если с нашей, то, наверное, нет повода стрелять – зачем попусту патроны тратить? Если со стороны немцев – а не потому ли, что в атаку собрались и не хотят собственной стрельбой своих же и перебить?.. А Зою, гады, повесили… Самих бы их на верёвку… Сон выключил все размышления, сомнения и вопросы…
Резкий и гулкий грохот крупнокалиберного зенитного пулемёта, установленного на крыше как раз над нашими головами, затряс и буквально подбросил нас с кроватей рано утром. Отец по старой солдатской привычке и сноровке моментально оказался одетым с ног до головы и с пистолетом на поясе, словно так и спал. Бледная мама сидела на кровати, неподвижными глазами глядя в окно, прижав к себе свой чёрный халат, как щит. Что делал я, в смысле каких-то физических движений, не помню, но не забыл ощущение острой тревоги, какого не испытывал за всю войну – до боли в груди и морозе в руках. Пока мы находились в Мезеритце наш пулемёт не стрелял ни разу. Не было повода. Значит – появился. Какой же? Опять налёт? Но не слышно ни гула самолётов, ни разрывов бомб. Пулемёт над головой бешено грохотал так, что с потолка сыпалась какая-то пыль. Судя по доносившимся звукам дикой стрельбы по всему городу, сошли с ума все средства и виды оружия. Казалось, палит всё существующее огнестрельное. Вот хлёстко, резко и звонко ударили танковые пушки. На миг заложило уши. Вот задолбило что-то неведомое. Пулемёт на крыше гремел без пауз… Оружие орало, ревело, трещало, вопило, разрывало воздух и пространство, наши уши и души в клочья…
Что случилось? Должно быть, самое вероятное из невероятного – пробилась внезапно какая-то часть блуждающих немцев, ворвалась в город и начались уличные бои. Если бьёт пулемёт с нашего дома – значит, фрицы подобрались и к нам. Отец с пистолетом наголо осторожно выглянул в окно…
Посередине пустого двора на гранитной брусчатке, залитой очень ярким солнечным светом, стоял красноармеец, держал свой ППШ одной рукой над головой, садил из него вертикально в небо непрерывной очередью и при этом орал что-то, неразборчивое в рёве огня. Всё небо исчёркано пульсирующими следами трассирующих пуль и чёрными клочьями разрывов зенитных снарядов. «Что случилось?» – крикнул отец автоматчику. Но тот ничего не слышал за треском своего автомата и звоном собственного голоса, пока не кончились в диске патроны. В наступившем подобии тишины стало слышно:
– Победа-а-а!!! Побе-е-да!!! Ура-а-а!!! Побе-еда!!!
– Победа!.. – повернулся к нам отец. Лицо его было странным. Он одновременно улыбался радостной, почти детской, улыбкой, как может улыбаться ребёнок, получивший вожделенный подарок, которого давно ждал, но не верил, что в конце концов его обретёт. В то же время уголки его губ дёргались вниз, словно перед большим поачем. Улыбка всё же победила, стала уверенной и счастливой:
– Победа, родные мои! Победа! Конец войне. – Последние слова он произнёс с облегчением и негромко…
Мама закрыла лицо руками и заплакала. Я запрыгал по комнате, заскакал и порывался чуть ли не в окно выпрыгнуть. Отец, стоявший возле него, передёрнул ствол ТТ, выставил руку с ним в раскрытое окно и три выстрела в воздух присоединились к общему мощному хору, возвещавшему начало мира.
– Хочешь отсалютовать? – повернулось ко мне радостное лицо. Что за вопрос?! Конечно! И отец вложил в мою руку тёплую от его руки рукоять пистолета, обхватил сверху своей ладонью – у ТТ слишком сильная для семилетнего пацана отдача, – и мы вместе отсалютовали наступившему счастливому дню. Он тоже улыбался во весь свой солнечный рот, просто сиял от радости.
Потом было множество других салютов. Множество очень красивых и пышных фейерверков. Но то было потом. Организованно и церемонно. А этот, самый первый, импровизированный, всеобщий, ликующий, радостный, был самым искренним, самым сердечным из всех салютов Победы. Из стволов оружия вместе с пулями и раскатами беспорядочных выстрелов выходило в небо огромное напряжение воли, сжатой в тугой узел пружины, приводящей в действие силы тел и душевной энергии. Уходили волнения и боязнь за жизнь множества людей, попавших в безжалостный огневорот войны. Казалось, к смерти волей-неволей привыкли за годы, когда страх, сопровождавший её, властвовал над пространствами стран и над жизнью, но теперь цена жизни вновь поднялась и осозналась с ещё большей остротой.
По иному начал выглядеть и пейзаж чужой страны. Он перестал казаться военным объектом, из которого в любой момент могут раздаться роковые выстрелы. Стал мирным, покладистым и даже красивым. Теперь перед закатом солнца, после службы, у моих родителей появилась склонность к созерцательным прогулкам – своего рода туристическим экскурсиям по окрестностям городка. Естественно, гулять отправлялись все втроём. Далеко от домов не отходили, опасаясь мин – не все из них были обнаружены и обезврежены. Нередко сапёры просто обозначали место, где найдена немецкая мина немецкими же знаками: жёлтым треугольным флажком с надписью «Аhtung! Minen!» чёрного цвета на стержне из толстой стальной проволоки, изогнутой под прямым углом у вершины. С этой перекладины флажок и свисал. Иногда ещё и череп с костями глядел на прохожих зловещими глазницами. Мы осторожно обходили помеченное место, думая при этом: а что, если рядом скрывается ещё одна, особенно искусно спрятанный смерьельный сюрприз?.. Отец смеялся: наши сапёры – народ тщательный. «А немецкие минёры – хитрый», – возражали мы ему: «Вчера подорвались же два солдата из соседней части?.. А ведь тоже шли по разминированному полю…»
В дома больше не заходили – опасались ещё раз наткнуться на трупы. О тех, виденных несколько дней назад, время от времени вспоминали: кем они были и что произошло? Отец предполагал так: женщина была очень красивой и кому-то из ворвавшихся в дом мародёров или солдат захотелось попользоваться ею, как законной добычей – трофеем победителя. Набросился, содрал одежду или под оружием заставил раздеться самой. Старик, вероятно, приходился ей дедом. Наверное, больным – из за него она и осталась, не захотев бросить одного. Дед за неё мог вступиться. Его застрелили. Её изнасиловали, а потом издевательски прикончили. Результат – два мёртвых тела. Это – вариант романтический. Но всё могло произойти гораздо проще и страшнее… Хотя что уж может быть страшнее смерти.
Городок оказался окружён мелкими огородами и садами. Правда, слово огород означало не совсем то, к чему мы привыкли – то место, где были посажены овощи, не имело никакого ограждения и, таким образом, собственно огородом являться не могло. Просто на аккуратных грядках росла всевозможная зелень, открытая со всех сторон взорам и доступам. Там я впервые попробовал нечто, внешне очень похожее на лопух. За лопух это растение и принял, удивившись: почему он на грядках растёт? Отец разъяснил: не лопухи это, а ревень. Очень полезный и очень съедобный продукт. Я с недоверием сорвал съедобное растение, осторожно оторвал зубами кусок большого листа, пожевал и выплюнул. Съедобность, на мой вкус, оказалась очень сомнительной.
